Интервью с Романом Топиловым – звукорежиссером, экс-зам. директором Концертно-Выставочного Зала на Морвокзале.
Романа Топилова я знаю давно — это были может такие же дни как сейчас, холодные осенние, когда придя в филармонию, ожидаешь не просто музыки, а музыки, которая приведет в экстаз, вызовет так называемый Синдром Стендаля, которая вырвет с корнем из остывающей реальности с невнятными листьями на вечернем асфальте…
Он и мой старший брат Серёжа, бравший меня на все концерты, тогда слушали Новую музыку, современную притом – Яна Фрейдлина, Альфреда Шнитке. Это было мощно, это нельзя забыть.
Сегодня я встретилась с Романом глубоким осенним днем. Это значит, помимо особенного света в деревьях и в воздухе, — лимонные листья тополя под ногами, карминный дикий виноград и особый холод – все то, что не могут не любить нормальные художники и музыканты!
Он был задумчив. Вспоминал тепло, хотя и немного:
«Самое уникальное, что могу сказать о Хруще – это то, что одна его работа мне до сих пор снится…
Да, ничего более потрясающего я не видел ни до, ни после…
Это разрыв реальности, прорыв, что-то простое до визга и всеобъемлющее.
Это тот случай, когда применимо определение «застывшая музыка». Некая кода, контрапункт. Ну очень сильная вещь…
Нет, Марк Ротко – это другое. Тут какая-то очень близкая лично мне эмоция и идеальный баланс, ощутимое на уровне клеток совершенство – в тонах, в композиции.
Моё окружение, с детства – все же ближе к музыке и к литературе, чем к изобразительному искусству, и притом я – бывший военный, и какую-то часть жизни прожил где-то между Питером и Москвой.
В Питере впервые услышал стихи Иосифа Бродского. Сама по себе личность Бродского очень впечатлила меня. И стихи – конечно потрясающие, это было первое прикосновение к настоящей поэзии, вживую, и то, как он читал стихи, нараспев, и весь его облик – очень все было здорово.
Когда в Одессе я познакомился с твоей мамой – Ритой – то она спросила меня – как я отношусь к Лимонову и к Бродскому. И я уточнил – что конкретно она имела в виду, ведь Бродский поэт, а Лимонов – писатель. И с Лимоновым я не был знаком лично. Но читал, конечно. Рита просияла. Это был своего рода тест! (Улыбается).
Мне подарили работу Хруща, которую я увидел в каталоге.
А работа, о которой шла речь – в коллекции живописи Яна Фрейдлина, который сейчас живет в Израиле.
Так вот: эта работа написана как бы слегка. Небрежно. На найденной картонке, которая была закрашена зеленым, таким слегка выцветшим, казённым зеленым цветом, который к тому же и потрескался. А сверху был один мазок красного цвета, вниз, словно что-то вонзается и этот клин был не совсем по центру. По-моему он был смещен вправо. Несколько капель красной краски. И тут многое, целый Космос, ну а я увидел в этой работе некое глубочайшее откровение, — в ней была драма, трагедия…
Мы познакомились с Хрущом и виделись-то всего максимум раза три-четыре. Это был совершенно особенный человек. У него была своя собственная космогония. Он видел мир в своём индивидуальном ракурсе, и это было интересно, это был новый, музыкально-поэтический взгляд на мир.
Позже я много путешествовал по миру и увидел массу из всего, что так любил Хрущ. Средневековую живопись, импрессионистов в Америке, Матисса и Ленена.
Из старой школы живописи считаю самыми сильными – Эль Греко и Караваджо. В Италии, в Неаполе, мне посчастливилось побывать даже в реставрационных мастерских. Видел это таинство восстановления…
Что касается Хруща, то в тогдашней реальности это был сплошной когнитивный диссонанс (улыбается с грустью).
Он как-то в разговоре обмолвился о чае, мол, он всегда покупает только лучший чай. И я договорился с ним о чае, пришел в назначенное время. Чай назывался СВ – свежеворованный, но это отдельная история про тогдашний чай и шоколад, которые привозили моряки.
Так вот, зашел я именно за чаем и мы говорили часа полтора. Вообще Хрущ однажды пригласил меня в мастерскую. И мы долго общались, я конечно прочувствовал, что за человек находится сейчас передо мной. Ведь денег за чай он наотрез не захотел брать. Позже я всё же решил этот вопрос – это больше волновало меня, точнее, это волновало только меня, а ему было безразлично – он был человеком-птицей, жил только сегодняшним днем.
Этот его Балбес, собака-боксер, жена Вика, которая не отрываясь вышивала сидя возле старого буфета, кресло-качалка, бесконечные посиделки – да, это мир, который тоже наверняка кому-то снится – он был пульсирующий и живой, как и сам Хрущ, и его будет не хватать всем нам, его хочется реставрировать, восстанавливать в памяти…
Его разговоры «обо всем и ни о чем», экзистенциальные, легкие, поэтические, конечно же, повлияли на мою дальнейшую жизнь.
Такую искренность и чистоту, как у Хруща, невозможно было найти ни в одном из известных мне тогда художников.
Главное богатство Хруща – это его абсолютная свобода. Впервые в жизни видел такого человека – он перешагивал через все, через все неурядицы, через нищету, — ничего не смущало его. Он говорил простым поэтичным языком о фундаментальных вещах в жизни.
Вернемся к этой удивительной работе Вали – и почему она мне снится. Она наполнена. Эмоцией, острыми ощущениями. Передать словами это невозможно.
Когда-то я познакомился в российской глубинке с парнем по имени Андрей Гриц. Город — провинциальный и захолустный до жути, аж зубы сводило. Шел мимо так называемого «Дома быта» и увидел – висела там внутри, на стене, картонка, на ней была нарисована скрипка, у которой гриф был повернут в обратную сторону! Картонка эта была порвана и склеена. Очень бережно. Я стал узнавать — кто ж нарисовал ее. Так я познакомился с этим парнем: он был немного моложе меня, невероятной образованности и тонкости восприятия мира, и совсем не провинциальный. Я спросил, чего он не пишет на политические темы. Он ответил что он, мол, пишет только то, что хочется. И позже те же слова я услышал от Хруща!
…Вот эта свобода – которая не зависит ни от провинциальности окружения, ни от всяческих невзгод, ни от разных обстоятельств жизни, — свобода эта меня взбудоражила и по сей день именно в ней я и живу…»
Записала Юлия ЖАРКОВА