В 82-м я оказался в Одессе, и совсем тогда юный Сергей Ануфриев таинственно и вкрадчиво сказал, что абсолютно необходимо посетить Хруща, великого и культового художника. Впрочем, не уверен, что было произнесено слово «культовый» — это сомнительное определение тогда, кажется еще не вошло в быт. Но смысл был именно такой – Хрущ художник великий, но при этом не просто великий, а в некоем таинственном, понятном только посвященным смысле. Про Хруща я раньше не слышал. И мы поехали куда-то далеко с какой-то станции Фонтана не то на Молдаванку, не то на Пересыпь. В Одессе я был в первый раз (к своему стыду, за миновавшие тридцать пять лет не нашел случая вернуться), и мне все было в новинку.
Например, по трамваю шел контролер, старый еврей в очках с немыслимыми диоптриями, привязанными веревочкой к заросшим седой шерстью ушам, и говорил в пустоту: «Ваши билетики… ваши билетики… ваши билетики…». Кто-то из пассажиров его спросил: «А зачем?». Контролер меланхолически ответил: «А я знаю?» и пошел дальше, возглашая, как кадиш, «ваши билетики..».
Впрочем, не уверен, что я это видел и слышал. Возможно, мне это рассказал покойный Игорь Чацкин, и эта сцена настолько запечатлелась в моем мозгу, что я уже ее считаю своим личным воспоминанием.
Но следующая сцена точно мной не сворована у кого-то другого. Не то на трамвае, не то на автобусе мы приехали куда-то, вышли на какой-то площади, а вернее, пустыре. Посреди этого пустого пространства, где не было ни деревца, ни кустика, сидел на солнцепеке персонаж в черных штанах, черном пиджаке поверх пропотевшей рубахи, с бутылкой в руке. Отхлебывая, он матерно ругался на солнце, жалившее его лучами в темя, но в тень не искал. Я думаю, он воевал с Аполлоном, и ругался он на него так богато, как в Москве, где матом тоже умеют ругаться.
Мы пришли в какую-то халупу, что называлось при советской власти «частный сектор», и нас встретил Хрущ. Он совсем не был похож на современного неофициального художника, как это тогда понималось в Москве. Полу-уголовного вида шнырь с редкими зубами, блатным говорком и шустрыми глазками.
На бельевых веревках, протянутых между грецким орехом и инжиром во внутреннем дворике, сушилась вобла. Мы поздоровались, о чем-то поговорили, мне стало скучно.
Я пошел смотреть на воблу и увидел, что это вовсе не вяленая рыба, а ее симулякры, виртуозно сделанные из дерева. Хрущ спросил: «Нравится?». Я ответил, что очень. «Гляди». Он взял одну из щепок, валявшихся для растопки возле печки, сделал три взмаха ножом, мазнул краской-серебрянкой, и получилась идеальная вобла. Точнее – эйдос воблы. «Я тут три кило этой воблы наделал и пошел ей на пляж торговать, возле пивной. Побили, суки. Ребро сломали. Ни хера в искусстве не понимают».
Это мне напомнило историю про древнегреческого художника, кажется, его звали Апеллес, который так похоже нарисовал созревший виноград, что на картинку слетелись птицы и пытались выклевать ягоды. Я думаю – чепуха. Птицы не умеют принимать иллюзию за реальность, а люди – да.
Прав был Владимир Набоков, объяснивший генезис искусства так: кроманьонский мальчишка вбежал в пещеру с воплями: «там волк! там волк!», взрослые побежали с факелами отгонять волка, а никакого волка-то и не было. Мальчишка его придумал, за что был побит, а возможно, и убит в жертву несуществующему волку. Вот и Хруща побили за искусство.
А потом он показал картинку, в сущности чудовищную. На картонке примерно 70 х 50 см изображение глазастой и сисястой блондинки, но как сделано – непонятно. Поверхность состоит из мельчайших, крошечнее пылинок, пикселей. «Так очень просто! Я это же пастель, три года назад сделал и зафиксировал сахарным сиропом, а у тараканов ротики знаешь какие маленькие? Выедают постепенно. Надо еще лет пять подождать». Я думаю, что это еще серьезнее, чем сломанное ребро, симулякры и птицы, потому что тут – об окончательно важном. О времени и пространстве существования. Был ли Хрущ великим художником (желаю ему, чтобы не стал культовым)? Не знаю, да и не мое дело это решать. Но эта встреча для меня оказалась очень важной.