1…

На Староконном тогда было людно и рыбно. В свер­кающих аквариумах лениво плавали пожилые китайские вуалехвосты в густой крова­вой чешуе, бегали в чистых, как слеза, водах юркие сперматозоиды мелких живородящих гупий, в цветных стекляш­ках и диковинных пуговицах, в переплетах бывших изданий «Анакроен» и «Нива» отра­жался веселый одесский мир… Старички в узких пас­хальных брючках — старых, за­глаженных до блеска штанах в полоску /а ля Макс Линдер/ продавали и никак не могли продать тесемки от цейссовских пенсне, авторучки без колпачков, открытки с видами Конотопа и Праги образца 1908 года, лакированные заго­товки от бывших ботинок с красными пыльными стелька­ми, где когда-то лежал забы­тый бабушкой бинокль из бар­хатной ложи одесского город­ского оперного театра, с кап­лями свечного нагара на пле­чах… Приходил сюда знаме­нитый Гуревич, ведя за руку задумчивого сына, на полу и асфальте известный худож­ник торговал картинами и баг­дадским сыром. Высокий, по­хожий на Вена Клиберна Во­лодя Стрельников не очень успешно продавал старые книги, писал акварели… Приходил увенчанный командор­скими усами, с тремя попугая­ми на плечах неунывающий Люсик Дульфан… Появлялся Хрущ, знергичный, бодрый, в серой элегантной шляпке, ин­тересовался стамесочками, замочками, птичками, рыбка­ми, старыми фолиантами, це­нами на нефть, старыми авто­покрышками, каучуком, хоро­шей оптикой, освежителями краски… Сияло одесское сол­нце, жизнь была прекрасна и впереди…

2…

Потом все изменилось. Всюду была какая-то неяс­ность. Денег не платили, апло­дисментов было не слышно, лучшие книги исчезали с при­лавков, зелень продавали по высокой цене, фильмы снима­лись по чужим сценариям, пахло нефтью… Начиналась какая-то дикая весна, с ранним цветением и морозами, по ночам снились кошмары… Где-то далеко Хрущ задыхал­ся от столичного смога, на маг­нитофонные ленты наматыва­лась жизнь, а счастья все не было… У Вики пили чай, с крепкой, но не той заваркой, читали стихи, смотрели на ике­бану за окном, вспоминали прошедшее лето, играли в слова и молились… Билли преданно смотрел в глаза, на морде у него моталась слюна. Порто-Франко медленно опу­скался на древнее дно…

Помню один разговор…

3…

Дул ровный, как веревка, ветер. Шел 1980 год. Дул, раз­дувая жабры, теплый ветер с окраин. Таяло в небе, на буль­варе звенели в ведре дворни­чихи сосульки. За окном, ос­вещенное жабрами рыб, мер­цало большое тяжелое море. Над зданием оперетты — мок­рый, кривой месяц.

Был март. Кричали Вороны. Полной грудью дышал пус­тырь, шевелился ночной чер­нозем, стадион еще не был по­строен. Кругом были ночь и ту­ман, заваленная сырыми до­сками пустошь, заколоченная на зиму луна…

Хрущ и Балбес. Фото В. Рябченко

На пустыре Валя Хрущ выгу­ливает собаку. Он в кожушке, в кирзовых сапогах на босу ногу, в галифе и исподнем. Ян­тарный мундштук крепко за­кушен в зубах… Валик оже­сточенно курит, осматривает созвездия, находит их в пол­ном порядке, метко сплевы­вает во тьму, попадая в фо­нарь, и говорит, примерно, следующее:

^«…ты будешь смеяться, ста­рик, но хорошея живопись нынче не я моде. Паре авст­рийских штиблет с итальян­ской подошвой стоят гораздо дороже какого-нибудь Курбе в позолоченной раме. И это понятно.

Всё это — хлам для старушек — Не больше…

Можешь смело добавить сюда банку канадской тушен­ки, баночку свежей икры и пакетик бразильского кофе /для вкуса/. Вспомнишь по­том, что я говорил: скоро каждый отдаст последний дублон и хорошую пару белья и кальсон из наследства /и работу Пикассо впридачу/ — за один мешок верми­шели и зелени свежий пучок…

Грубые люди, старик. Но жить, понимаешь, охота и поцу. Извини. Это только по­следнему штымлу может ка­заться, что мы с тобой стоим на обычной земле, на участке ГАИ или СМУ — номер девять… Тут Малороссия, там Украина, везде по горло проблем, све­жий бурьян, огурцы — а за углом мидии с рисом. Хава­ешь разницу? Кого это нынче волнует, если две тысячи лет назад Средиземное море плескалось у нас во Дворе?…

Так что, все относительно, мальчик. Сообрази: тут у тебя под ногами не консервные банки и гайки, не куски про­шлогодней проводки, презер­вативы и мусор, а обломки греческих амфор — смякаешь, старик?

Всё тут смешалось: старый пергамент, готика, гвозди, справки из ЖЭКа — все, как положено в жизни, — черви, земля, чернозем… Хорошо унавоженный слой миро­зданья — врубаешься, парень? Я находил тут такое, что будякам-нумизматам не сни­лось: медный пятак Николая и звездочки ржавой Совдепии, рваное ухо отцовской буде­новки и последние сопли ми­кенской эпохи.. Вот, подобрал стамеску оттуда. Между про­чим, в нашем сортире лежит до сих пор немецкий снаряд, который никак не взорвется /Хочешь, пойдем — пдкажу? Ну, не хочешь, как хочешь/. Века погребенной на фиг культуры у нас под ногами, а красками даже не пахнет. Обидно. Все Понтом Евксинским смыто… Кстати, на том самом месте, где помочился Балбес, мог бы смело стоять Митридат. Представляешь? А ты говоришь — Симоненко… Клевое было время, старик: участковый не шастал, были дешевые дыни и сыр, рыба сама за пазуху лезла, скумб­рия ночевала в сачках /от лени/, девушки пахли морем /и чем-то еще, оглушительно свежим…/. Люди этот секрет давно потеряли… И потом — были евреи, с евреями было теплее… Я не пойму, с кем они будут теперь торговать и учиться торговле и сбыту? Моте Нудель уехал, Давид Ха­лабуда с Канатной — тоже сли­нял. А волосатый Маргулис с могучей спиной теннисиста — и он свалил… Кто ж остался? Кто посчитает убытки, кто сыграет на бирже и скрипке за душу хватающий фрой- лехс? Кто, наконец, растолку­ет Спинозу и Ветхий Завет?

Я полагаю, ты схавал мгно­венно, кого я имею в виду, когда говорю о Спиноза и Генрихе Гейне? Не повторяясь о тех, кто только на днях сва­лил за бугор… И о тех, кто в ближайшее время, наверное, свалит… Видно, им тут не вез­ло… Чаю не хочешь?

Ефим Ярошевский